Книга
2
7 января.
Вчера ночью начался буран.
Это сильный ветер со снегом. Спутал нам все фа: TFG не подвезли. И все встало.
Так всегда у военных — главное оставляют на десерт. Русский авось плюс буфуцзэ сяньсян. Ждем погоды и пьем с утра.
Ты спросишь: «Рипс нимада, а как же два наших договора, подписанные коньяком и спермой?»
Ангел мой гнилосердый, свой договор ты нарушил первым (со Злотникофф), когда твоя сперма еще не просохла на рисовой бумаге. Уверен на 99 %, что в мое отсутствие помимо мультисекса ты продолжаешь пробировать natural с персонами, гнусная и L-дисгармоничная плоть которых не годится даже на пресс-food для клон-голубей ефрейтора Неделина.
Поэтому.
Войдя сегодня утром в solarium, я с чистой совестью принял первую дозу моей любимой водки «Катя Бобринская». (Коньяка здесь нет.)
Наш solarium, или сочилово на жаргоне «белых жетонов», большая по масштабам бункера комната, оклеенная живородящей текстурой и гиперактивно подсвеченная сверху. Посередине — стойка бара (весьма пиньфади по содержанию), водяные тумбы, шахматный стол (заказанный мною) и два сенсор-кресла, естественно, со снятым оборудованием.
В нормальном месте подобного рода после 50 мл «Катеньки» меня потянуло бы в сенсор-кресло.
Для начала я бы вклеил что-нибудь веселое.
Например, микс-римейк «Огни большого города — Терминатор». (Помнишь, как Шварценеггер гонится за Чарли Чаплином по сабвею?) После третьей дозы меня двинуло бы на китайщину от Шаолиньпродакшен — «Дыхание Красного Дракона» или «Речные заводи». Ну а после 500 мл — СВЯТОЕ РЕТРО: «Farewell, Moranbong!»
Рипс, после половины литра я не могу видеть без слез руки Сюзи Бланк — и это fatum.
Помнишь, когда она бинтует крыло Владимиру своей сорочкой, а он закрывает глаза и спрашивает: «Тебе приходилось спать в небе?» — «В небе? — переспрашивает она. — Как это?»
И сразу — кровь сквозь сорочку! плюс прибой! плюс морская пена на скалах! плюс мурены вокруг трупа Рональда! плюс ветер в волосах! плюс запах сожженного гнезда — и как только понесет песок и скрипнет на зубах песчинка — так у меня и потекло.
И я плачу до самой ее реинкарнации.
Вот загадка для столь несентиментального человека, как я.
Но здесь, в GENLABI-18, плакать пока нет повода.
Не успел повторить «Катеньки», как дверь булькнула, вошли двое: Бочвар и Карпенкофф.
— Рипс, а говорят, что биофилы только нюхают, жмут и трут! — засмеялся Бочвар.
— К сожалению, пьют тоже, — выпил я.
Он зашел за стойку и загремел бутылками.
— Господин Глогер, чем вы боретесь с бураном? — спросила Карпенкофф, глядя на мой пустой кубик.
— Водкой «Катя Бобринская», — ответил я, лишний раз убедившись в тяжелом V2 этой самки.
— «Катя Бобринская»? — переспросила она с угрюмым минус-директом, словно вспомнив сразу всю свою мутную жизнь. — А что это?
— Марта, это хорошая ржаная водка, — опередил меня Бочвар. — Эйс-позит.
— Тогда налейте мне, — Карпенкофф опустила свой ванвэй на тумбу.
— Не ищите бутылку, — предупредил я Бочвара. — Здесь только кубики.
— Нас тут ждали с водяным говнорезом! — захохотал Бочвар. — Северная поебония с ледяной плюс-пиздищей плюс хуеscroll!
— Я прошу не употреблять русмат в моем присутствии, — сканировал я его.
— Вы даньхуан? — спросил он.
— Я даньхуан, — ответил я.
— Цзюцзин нинь шэмма шихоу нэн чжуньбэйхао ни? — обнажил свои перламутровые зубы Бочвар.
— Цюй нянь синцижи сяюй ши, — закурил я.
— Олени, поберегите рога, — Карпенкофф поймала кубик, пущенный ей по стойке Бочваром. — На меня этот буран действует как END-ШУНЬЯ. Каменная голова, плюс каменная вагина, плюс каменный анус. Вы впервые на таком Севере, Борис?
— Да, — ответил я, садясь за шахматы.
— Я вижу, — она поднесла кубик к оранжевым губам. — Белый Север не даст вам створожиться. У меня это четвертый плюс-ком. Каждый раз я теряю до 6 пунктов M-баланса, но все равно приобретаю приличное BORBOLIDE. Север учит нас, фиолетовых клопов.
— Лишь бы военные не раскрасили носорога, рипс нимада табень, — Бочвар налил себе в стакан Chivas Regal и стал щедро совать лед. — Я готов потерять 20 единиц L-гармонии, только бы уложиться в график. Если они все так провайдят, как TFG, — тогда без рессор не обойтись. Еще месяц здесь месить воздух — Фубайди шици!
— Наши военные не раскрасят носорога, Леонид, — сосредоточенно выдохнула Карпенкофф после выпитой водки. — «Белые жетоны» — не каблуки. И даже не МПИ. У них solidный status. Меня больше беспокоит наш Агвидор.
— Харитон? — отпил из гремящего стакана Бочвар.
— Да, — Карпенкофф вытянула из наплечника узкий портсигар, достала папиросу. — Не знаю, может, я — парникубель, но его манипуляции с батареями весьма сомнительны. Ретро-плюс какой-то.
Бочвар засмеялся.
— Вы маракуете в термодинамике? — спросил я.
— Не надо быть ген-титаном, чтобы знать зависимость dis-скачков от порога энтропии. Я не вчера покинула вагину, и это моя не первая командировка. Харитон помешан на практике фон Штайна, от которой почти все отказались. С Арцимовичем и Мамеляном я работала директней.
— В Угре? — спросил я, расставляя шахматные фигуры. — S-пластилин проект?
— Yep, — закурила она.
— Сравнивать S-пластилин и ГС-3 некорректно, — я сделал ход e4.
— S-пластилин! — засмеялся Бочвар. — Марта, вы блефуете! S-пластилин! Витя Борцони делал для них in-out. Там все было как в саванне. Все сразу получилось, я видел пульпу. Это топ-директ, рипс. Его тело весило четыре тонны, кожа вулканизировалась прямо на глазах. Но, Марта, сравнивать эти проекты... — он тряхнул головой так, что звякнули его надбровные полумесяцы. — Ваши Арцимович с Мамеляном простые штукари по сравнению со всеми нами.
— Мне плевать на бант, я отвечаю за совместимость. Это вам и Витте придется жевать стекло. У вашего гениального Агвидора будет очень средний разброс. Я это вижу. Будет средняя вонь. — Карпенкофф подошла к стене, выпустила дым на текстуру. Ворсинки жадно зашевелились.
— Марта, не прессуйте вымя, — зевнул Бочвар. — Basta. Мы все хотим денег. И комфортной обратной дороги. Правда, Борис?
Я кивнул.
— Борис не из разговорчивых, — Карпенкофф подошла ко мне, покачиваясь на котурнах.
— И горжусь этим, — буркнул я, разыгрывая испанскую партию.
— Ненавижу зиму, — Бочвар сел на стойку. — Хуже зимы только музыка 137. Еще «Кати»?
Я кивнул. Он метнул мне кубик.
— Не мой напиток, — потушила папиросу Карпенкофф. — Дубовый аквавит есть?
— Конечно! — Бочвар быстро нашел, открыл, налил.
— Другое дело. Цзодэ хэнь ягуаньди, — глотнула она.
Вошел полковник.
— Самое красное занятие! — усмехнулся он.
— Присоединяйтесь к нам, Serge, — приветливо качнулась Карпенкофф. — Анжей сегодня виночерпий. Что вы пьете в буран?
— Все равно, — расслабился полковник. — Только не пиво и вино.
— Доверьтесь мне, — она показала ему стакан с дубовым аквавитом. — Это бетонный щит против буранов.
— Как говорил Мао: когда дуют северные ветры, надо строить не щиты, а ветряные мельницы! — прохрюкал Бочвар, наливая полковнику.
— Рипс, тут легче взорвать, чем построить, — расстегнул ошейник полковник. — Сибирь! Штурмеры свиньи. Не могли поиметь правильный форберайтен, задроебы. Весь провайдинг скользит.
— А я ужеее хочууу домооой! — пропел тенором Бочвар.
— Кто с объектами? — спросил я полковника.
— Лейтенант Петерсон, — полковник выпил и посмотрел на меня выцветшими глазами. — Буран их возбуждает. Толстого-4 вырвало желчью, Пастернак-1 бился головой об стену.
— Рипс! — я встал. — Когда это случилось?
— Отдыхайте, Глогер, — полковник положил мне на плечо свою маленькую, но крепкую руку. — Там все уже пинъаньди. Петерсон опытный мед. Вообще, все пока тип-тирип-по трейсу.
Он постучал пальцем по своему широкому подбородку.
— Все, кроме ваших TFG, — вставил я, переходя в эндшпиль.
— Почему наших? — усмехнулся полковник. — Мы все здесь в одном гробу.
— TFG — ваша практика, Serge, — Карпенкофф подошла к нему сзади, сложила ладони малым кольцом над его седым затылком. — Уууу, как у вас много gusanos. Вы золотарь?
— Я бабочка, — улыбнулся он.
— Правильно, вы не золотарь, — продолжала сканировать она. — Вы старый добрый ADAR. Правда?
— Это видно и без кольца, — полковник достал табакерку и быстро понюхал. — Марта, рипс, вы не Сандра Джадд. Вам необходимо поиметь.
— Я имею, — она сбросила след и поцеловала его в затылок.
— Анаконда, рипс уебох! — вздрогнул полковник. — Жаль, что в командировках женщины не заводят KLOPOV!
Все засмеялись, и я тоже.
«Катя Бобринская» способствует восприятию коллек-юмора. Вошел Харитон в заиндевевшем костюматоре:
— Хромо-dis не в семи.
— Сколько? — поставил стакан Бочвар.
— 30 на 6, 32 на 4.
Генетики зашевелились.
— Это все из-за бурана, — вышел первым Бочвар.
— Агвидор большой мастер по замораживанию чужих отцов, — глядя в глаза полковнику, произнесла Карпенкофф. — Я всегда верила в ross-термодинамик.
Она вышла.
— Двинем раскрасить, — застегнул ошейник полковник. — Борис, в два я жду ваших трэйсов.
— Fertig, рипс нимада, — пробурчал я.
Полковник скрылся за дверью.
— Рипс чоуди шици! — Харитон содрал с себя костюматор, подошел к стойке бара. — Всё на соплях. Всё, всё на сиреневых соплях.
— Россия, — заматовал я себя в три хода. — Сыграем?
— Гной и мед в этой стране — близнецы братья. Иван Вишневский прав, — он сел напротив, стал расставлять фигуры.
— Это в вас говорит еврей, — я зажал белую и черную пешки в кулаках. — Вишневский написал много топ-директа в Москве и Бохуме. Но цитировать его в Восточной Сибири — obtoston. Сверление воздуха.
— Я сверлю всю жизнь себя, — он шлепнул по кулаку с черной пешкой. — Fine. Люблю играть от обороны... рипс, а что здесь пили? — он понюхал воздух.
— Водку и дубовый аквавит, — я снова пошел e4.
— Too much, — он ответил не задумываясь e5. — Кукурузное пиво есть? «Astor»?
— Я не бармен (f4).
— Рипс, я же не прошу вас налить (ef).
— Вы только спрашиваете (Кf3)?
— Я только спрашиваю (d6).
— Пиво — не мой напиток (d4).
— Вы — типичный пятидесятник (g5).
— И горжусь этим (Сc4).
— Плюс-директ. Но пить я ничего не буду (g4).
— Это ваша POROLAMA (С:f4).
— Рипс лаовай нимада (gf).
— «На белом exeron плюс тип-тирип-по трейсу» (Ф:f3).
— Вы любите этот сенсор-фильм? Этот соплевун? (Кf6).
— Не нарушайте моей L-гармонии (Кc3).
— У вас врожденный midirex (Сg7)?
— У меня врожденный шен-шен (0-0).
— О чем вы говорили с полковником (0-0)?
— О его полях (Сg5).
— Рипс, у него есть поля (Кbd7)?
— Не считайте его клон-штангистом (Кd5).
— Ни в коем случае. Это madam Карпенкофф — клон-штангистка (h6).
— Она давит крыс по вашему поводу (С:f6).
— Я не рикша для генетиков (К:f6).
— Как ex-амазонке ей нужны гарантии (К:f6).
— Каждый сосет свое масло (С:f6).
— Она трескается из-за батарей (Ф:f6).
— Батареи — мой цайюань (Ф:f6).
— Сомнения — ее ба (Л:f6).
— Рипс, нимада (Крg7).
— Вы не пьете с утра. Поэтому — не в ударе (Лaf1).
— Рипс, а как я защищу f7 (С:e6)?
— Это жирный паллиатив, как говорит наш президент (С:e6).
— Скотство (fe).
— Maybe warscheinlich (Л:e6).
— С вами играть не комфортно, — он смешал фигуры. — Вы играете как B1B 3 000.
— Это комплимент?
— Вам виднее, — Харитон нашел за стойкой шар пива, открыл. — A propos, кто сейчас чемпион мира?
— По штанге?
— Нет, по шахматам. B1B 3 000?
— Уже нет. Осенью его разорвал МЭЙ ЛЮ 8. 12:6.
— Эта Карпенкофф... — Харитон брезгливо тряхнул платиновыми волосами. — У меня это четвертая командировка. И каждый раз — минус-директ с генетиками. Я для них всегда — умный лао бай син с непредсказуемым разбросом. А что заносит ex-амазонок в Сибирь? Деньги?
— Наверно, — я нашарил еще один кубик водки. — Но может быть, и не только деньги.
— А что же еще? Сухая вагина и топ-абильный анус? — засмеялся он, отсасывая пиво из шара.
— Вы слишком физиологичны, — потянулся я. — Карпенкофф не кусок оттаявшей протопульпы. Она умная и сильная. У нее своя гибкая M-стратегия.
— Плевать, — отмахнулся Харитон. — Если она не бреется — это не дает ей право сканировать мою печень. Я не дую в ее хромо-фризер, пусть и она не сморкается в мой термотроп.
— Как говорил покойный Фридман: «Эксперимент заставит всех присесть на мрамор», — заметил я не без желчи.
— У вас сушеный юмор, — соскучился Харитон. — Вы, наверно, тюрили сухие отношения с негативистами. Или со стариками? У меня был один старик — такая прелесть, рипс лаовай. Хватит на всю жизнь.
— «Старики — надежда человечества», — процитировал я.
— Чей это кал? — поморщился Харитон.
— Тони де Виньо. Из нобелевской речи.
— Жаль, что этот ша гуа рано умер, — он поднял с пола костюматор. — Мы бы с Карпенкофф поставили ему носорожий анус.
— У вас есть два повода: его клонировать, а с ней начать тюрить мокрые отношения, — выпил я.
— Да ну вас. Нагнали на меня splin, — он двинулся к двери. — Вечером натравлю на вас Витте. Он хорошо играет. Почти как этот МЭЙ ЛЮ.
— He’s wellcome, сяо бень.
Едва за этим «молодцом из Лян Шань Бо» хлюпнула дверь, я приблизился к стойке бара, вытряхнул из сэйка ледяную пирамиду, наполнил треть картофельной водкой «Степан Разин», добавил 20 мл «Deep blue», 20 мл тюленьего молока, 10 мл елового джина, 10 мл муравьиного спирта, бросил крупинку каменной соли, поставил на 2 минуты под желтый лазер — и если бы ты, ядовитый мальчик мой, коснулся своими смешливыми губами этого напитка, то навсегда забыл бы имя Ричи ван дер Мууна.
Salut, стервец.
Boris.
P.S. А клон-голубкам буран не помеха. Эти твари пролетят сквозь все. Даже сквозь Великую китайскую стену.
9 января.
Началось, слава Космосу.
Погода улеглась, после ланча нам подвезли TFG. Генетики хотели начать завтра, но полковник настоял.
Я был не против. У Харитона тоже не было соплей.
Витте слегка поломался, но Карпенкофф сильно его не поддержала. И в 20.34 мы запустили.
Рипс ша гуа, я вижу тебя сидящим в твоей GERO-KUNST пещере, жующим пакистанскую саранчу и запивающим ее голландским пивом.
Что значит для тебя — мультисексера, предателя и протея, эта короткая фраза: МЫ ЗАПУСТИЛИ?
Nihil.
Я всегда завидовал твоей способности ничему не удивляться.
Впрочем, это зависть калеки без органа, так что она некорректна, рипс лаовай.
Собственно, мне тоже пока нечему удивляться. Хотя я не каждый день в ГС-командировках. К твоему гнойному сведению, в России были всего ДВЕ попытки получения ГС: ГС-1 загнал в трещину пеньтань шагуа Сафонов; ГС-2 три года назад бездарно засушило МИНОБО, испугавшись санкций IKGC. В первом проекте логостимулятором был Зветан Капидич, во втором Юрий Барабанофф. Оба — super-плюс-ваны своего дела.
Но ГС — коллективный ханкун мудень, в котором отсутствие любой гниды кладет под rezak весь проект.
Понимая это, мы ВСЕ в 20.00 вышли наверх, разделись, составили большое кольцо и совершили старую добрую самадхи Лта-на-дуг. Мандалу на снегу солдаты выложили синим песком. Полярная ночь стояла чудесная: высокие звезды, северное сияние, безветрие.
В 20.34 Харитон включил систему, а я раздал объектам бумагу и пишущие средства.
Генетики в духе.
Военные тоже.
В общем, внешне — все благоприятствует. Я молюсь каждые полчаса. И разрываю по шесть своих волос, чтобы удержать гексаграмму КУНЬ (исполнение).
Пожелай же ГС-3 плюс-плюс-плюс директа и молись за проект по-русски. Целую тебя по алым частям.
Boboboboboboboboboboboris.
12 января.
Всё!!!
Мы сделали ЭТО, нежный мальчик мой. И мы сделали ЭТО впервые в России. Поздравь твоего активного друга.
Я молился, генетики молились, полковник молился — и Нефритовый Император услышал наши робкие голоса из бетонной O, укрытой чистым сибирским снегом.
Все системы сработали, все объекты живы и после скрипт-процесса впали в анабиоз. Плюс-плюс-директ. Мы ходим по коридору и улыбаемся друг другу, как байчи.
К 9.34 первая фаза ГС-3 благополучно завершена. Неужели я увижу ГОЛУБОЕ САЛО?
Подождем, рипс хуайдань.
Теперь остается только ждать. Буду, рипс нимада. Начну писать тебе письма, длинные, как твой божественный olo. Но только не сегодня. Потому что?
Сначала я пошлю тебе то, что здесь уже никому не нужно.
Кроме меня.
Но все по порядку, рипс. Первым завершил скрипт-процесс Достоевский-2. Когда индикатор вспыхнул и система отключилась, я с двумя сержантами вошел в его камеру. Зрелище, скажу тебе, не для чженцзеди гунян: после 12-часового скрипт-процесса объект сильно деформировался: грудная клетка еще сильнее выдалась вперед, разорвав скафандр, ребра прорвали кожу, сквозь них видны внутренности и бьющееся сердце. Патология черепа усилилась, та самая «ручка пилы», торчащая из лица, выступила еще дальше, словно Всевышний тщетно пытался вытянуть ее из человеческого чада. Она поросла густыми черными волосами. Руки Достоевского-2 как бы обуглились, стальной карандаш прирос к ним навеки. Алмазный песок Достоевский-2 втянул носом весь в себя. А это значит, что твой гениальный друг не ошибся с erregen-объектом. (И не только с этим, рипс!)
После отключения BIOSа и непродолжительных конвульсий объект впал в накопительный анабиоз.
Который?
Продлится 3—4 месяца.
Голубое сало будет откладываться у него в нижней части спины и на внутренней стороне бедер. Посылаю тебе (для моей скрипт-коллекции, natürlich) его ТЕКСТ, благодаря которому в теле автора отложится до 6 кг голубого сала. Целую.
Boris.
Достоевский-2
Граф Решетовский
В самом конце июля в третьем часу пополудни, в чрезвычайно дождливое и не по-летнему промозглое время, забрызганная дорожной грязью коляска с накидным верхом, запряженная парою невзрачных лошадей, перекатила через А-в мост и остановилась на Г-ой улице возле подъезда серого дома в три этажа и все это было до чрезвычайности как это не совсем-с и про куриное слово про куриное слово совсем уж нехорошо.
Из коляски вышли два солидных господина, одетых, впрочем, уже не по-летнему, да и не по-петербургски: Степан Ильич Костомаров, советник госдепартамента по особым поручениям, был одет в короткий овчинный тулуп, подпоясанный дохлою, но чрезвычайно длинною змеею желто-черного окраса, члены другого — богатого наследника рано умершего генерала и посему человека без определенных занятий Сергея Сергеевича Воскресенского были обтянуты узким пестрым шелком на манер венецианских арлекинов, дающих представления на площадях когда он имел удовольствие выказывать свое а она эта подлая тварь совсем уж.
Бывают иные люди, один вид которых действует на нас как-то внезапно подавляюще и умиляюще, отчего грудь сжимается и беспричинные слезы выступают на глазах, и это очень жалко-с, если человек предрасположен, а к чему, это уж сами постарайтесь понять не негодная ведь.
Такое точно впечатление на немногочисленных прохожих произвели своим появлением Костомаров и Воскресенский; двое простолюдинов, студент и пожилая дама остановились, как вкопанные в землю столбы, столбы столбы столбы-с столбы, да, верстовые столбы, и с нескрываемым волнением проводили глазами удивительную пару до самого подъезда. Трехэтажный дом этот принадлежал графу Дмитрию Александровичу Решетовскому и был одним из тех замечательных в своем роде домов, к коим по вторникам или четвергам, как пчелы к улью, да, как проворные, хлопотливые пчелки к новому, добротно обделанному улью хотя ульи имеют разную конструкцию есть колоды есть домики и борть и земляные ульи-с и так изволит тянуться тянется светская петербургская публика. Впрочем, так как была среда, визитеров встретил не швейцар в расшитой золотом ливрее, а хромой казак Мишка, верный ординарец графа, прошедший с ним всю турецкую кампанию и ставший для графа своеобразным Санчо Пансой, однако это полная катастрофа и нельзя же представить его положение и по положению вовсе не обязан быть подноготным кавалергардом или просто скверным человеком, а по-русски — подлецом.
Без всякого недоумения на избитом оспой лице Мишка снял с господ их необычную одежду и захромал наверх, быстро быстро быстро быстро быстро — доложить графу. Господа же, оставшись наедине, принялись самым решительным образом ощупывать-с ощупывать-с ощупывать-с друг друга. Степан Ильич своими длинными костистыми пальцами вцепился в покатые плечи Сергея Сергеевича и, проворно как-то слишком уж проворно как-то по-вороньему проворно-с проворно-с перебирая по ним, стал спускаться ниже-с ниже-с ниже-с — по груди, животу и бедрам Воскресенского прямо к самым его ногам в щегольски отвороченных швейцарских сапогах. Воскресенский, обхвативши пухлыми руками талию Степана Ильича, принялся чрезвычайно быстро общипывать его спину мелкими, но довольно-таки чувствительными щипками, от коих кожа кожица кожища толстенная местами как у африканских буйволов-с на спине Костомарова тотчас же посинела и набухла кровью.
— Сергей Сергеевич, я настоятельно прошу вас об одной услуге, — первым нарушил тишину мертвую мертвую мертвую Костомаров, возвращаясь к прерванному разговору. — Покуда мы еще здесь и, стало быть, можем говорить без свидетелей, откровенно, я прошу вас не напоминать графу про ту скверную сквернейшую пресквернейшую историю с этой дамой, от коей всех нас тошнит тошнит тошнит. Я понимаю, что вы — лицо, так сказать, в этом деле незаинтересованное, а следовательно, вам все равно, как это все как как как все это этот клубок отвратительный клубок как оно обернется для графа и Лидии Борисовны, но я в этом деле сильно заинтересован, а главное — заинтересован в благополучном разрешении его, без истерик и без продолжения тоскливого скандала.
— Да полноте-с, Степан Ильич, мне и повторять уж надоело, — отозвался Воскресенский, морщась от боли от сильной сильной боли чувствительной весьма боли. — Ежели вы до сих пор все еще считаете меня незаинтересованным в этом деле лицом — в том ваше право друга графа, но полагать, что я как это самое незаинтересованное лицо способен попросту нагадить-с да-с нагадить-с непременно нагадить-с не очень близким людям — обидно-с и даже стыдно.
— Я вовсе не имел намерений вас обидеть, — вздрогнул Костомаров, в упор в тяжелый пристальный упор основательный если не сказать навязчивый да упор упор разглядывая выбритую до синевы щеку Воскресенского. — Поймите, я друг графа не только в светском смысле не только вовсе не только, но и в сердечном в этом в этом полном смысле. И я чрезвычайно заинтересован, чтобы все обошлось и все забыли эту грязь и низость.
— Уверен, так оно и случится, — подхватил Воскресенский, понимая, насколько неудержим и даже беспощаден в своем миротворчестве Костомаров. — Со своей стороны со всей солидной прочной стороны хорошей очень хорошей и добропорядочной стороны я приложу все усилия незаинтересованного человека.
Вошел Мишка и пригласил их к графу в кабинет. Они молча молча молча проследовали за слугой, и вскоре граф со свойственным ему искренним порывом приветствовал вошедших, устремляясь к ним от огромного, заваленного бумагами бумагами ценнейшими бумагами стола.
Граф Дмитрий Александрович Решетовский был во всех отношениях человек необыкновенный, если не сказать — странный и в этом даже необычное и странный странный странный странноватый впрочем. Покойный отец его Александр Александрович происходил хоть и из древнего, но не очень обеспеченного рода, служил в кавалерии, рано вышел в отставку, женился, обзавелся тремя тремя тремя сыновьями, продал, повинуясь новой моде, свое поместье под Псковом, переехал с семьей в Петербург Петербург Петербург, где проявил себя вдруг по коммерческой части, стал участвовать в откупах, и довольно успешно, вследствие чего приобрел да-да да-да да-да три больших дома и, сдавши выгодно их внаем, благополучно прожил до самой смерти, оставив сыновьям приличное состояние да а как же сыновья сыновья а не что а не что да-да.
Старший сын — Дмитрий Александрович, получивши от papa дом на Г-й, нисколько не пошел по коммерческим стопам родителя, а скорее — наоборот словом совсем уж вовсе наоборот к всеобщему к всеобщему и пагубнейшее неверие, проявил к материальной стороне своего существования такое безразличие, если не сказать — презрение, что вскорости оказался вынужден заложить натурально заложить заложить да-да и не напакостив дом со всем имуществом со всем-с со всеми-с потрошками-с со всем-с скарбом-с и со всею фундикурою-с. Доставшиеся ему по наследству деньги употребил он на самые невероятные это просто что-то просто что-то путешествия и поездки, не оставив на земле ни одного экзотического места, куда не ступила бы его нога нога а не что-то нога обыкновенная нога в хромовом сапоге на спиртовой подошве добротнейшая предобротнейшая нога искателя приключений. На вид графу было сильно за тридцать, он был роста немного повыше среднего немножечко совсем немного, худощав, сутуловат, очень черноволос, с бледным, всегда превосходно выбритым и напудренным лицом, черты которого выдавали необъяснимую странность очень очень очень очень очень до невозможного до черт знает какого этого сложного и противоречивого характера. Впрочем, глаза его-с глаза-с глаза-с очень хорошо-с хорошо-с хорошо-с глаза его — черные, огненные и чрезвычайно живые постоянно сияли каким-то неподдельным восторгом от всего происходящего вокруг.
— Господа! Вы представить себе не можете, как я донельзя счастлив видеть вас! — громко воскликнул граф, не давая Костомарову, уже открывшему рот, объяснить причину странную как что как что-то совсем из ряда вон как позор столь неожиданного визита. — Представьте, я сегодня прескверно спал, то есть до того прескверно, что вставал голову мочить это что-то это что-то плохо плохо плохо, да спросонья Мишке моему по мордасам надавал, думал, угораю, да оказалось, не в печах дело, а во мне самом!
Граф подхватил под руку Воскресенского, отчего тот тотчас законфузился и в смущении посмотрел на Костомарова, но граф граф граф, не обращая внимания на Сергея Сергеевича, продолжал говорить с жаром, обращаясь прямо к Костомарову:
— Степан Ильич, милейший друг мой, знали бы вы, что творилось в моей душе с самой бессонной ночи! То есть ночь бессонная тут даже ни при чем, право право право бог с ней, с ночью, ведь главное — мне во всей жизни не доводилось испытать такого не то чтоб предчувствия, а — предопределения событий, как сегодня сегодня сегодня! Это просто embarras de richesse всех чувств, потрясение какое-то какое-то какое-то! Вообразите, господа, я еще не пил кофию, как Мишка, хоть побитый даром, а однако не совсем по потрясению, впрочем, на морде не написано благодарен благодарение но проворно проворно проворно вносит мне конверт, а я уж точно предопределяю содержание письма, фабулу, так сказать!
Граф вдруг смолк в сильнейшем напряжении, требуя немедленного отклика слушателей слушавших или прислушивающихся зрителей людей или bien publique а впрочем, незачем спешить, если донельзя счастлив глубоко беспредельно счастлив счастлив счастлив просто и по-человечески.
— Помилуйте, граф, а отчего же это так вдруг... — начал было Воскресенский, с трудом справляясь со смущением и отчаянно переглядываясь с Костомаровым. Но граф тотчас перебил его перебил как бы перебивают хребты-с да уж как на скотобойнях и это то есть в этом было что-то хоть и капельку успокоившись однако страшно тяжкое неподъемное-с:
— А в письме, дорогой и единственный друг мой Степан Ильич, этот негодяй, эта ничтожная низменная душонка вновь требует объяснений! Словно я — эта самая madam Burlesque! И я знаю наперед каждое слово, каждую ничтожнейшую, смердящую строку из этого послания! Что это что это что это, если предположить: дар пророчества? Вы рассмеетесь! И поделом, поделом! Хотя — не сразу не сразу не сразу. Я конечно же все сразу порвал, а Мишке наказал, чтоб ни под каким видом, ни при каких ни при каких же даже, как третьего дня, при кровавых обстоятельствах писем от господина фон Лееба не принимать! Но потом... — граф покачал головой, словно у него заломило все зубы. — Что было потом, друг мой! Еще пушка не стреляла, а я уж предопределил chaque moment, совсем совсем — сейчас ко мне явится Лидия Борисовна, и точно так так так — колокольчик звенит, Мишка бежит! Но вы никогда не догадаетесь, с чем она ко мне пожаловала! Да и не поверите мне на слово, коли я как это совсем уж совсем уж скажу или сказать изволю!
Он сильнее сжал руку Воскресенского и, трепеща, будто в сильной лихорадке, потянул его к двери как это к тяжелой к тяжкой это обделанной медью.
— Пойдемте же немедля! Я покажу вам я покажу вам я покажу вам, я должен показать вам все! Этот день мы все запомним навеки, ma parole! Только бы эта гадина не испортила все!
— Позвольте, граф, — обрел наконец дар речи Костомаров, с возможной деликатностью останавливая графа. — Я ни на йоту не смею сомневаться в важности того, что вы хотите открыть да и открыть как открытие открыть и открыться нам, но дело, с которым мы прибыли, решительно не терпит отлагательств, оно касается в первую первую первую очередь этой дамы и вашей чести, чести вашего рода, и я как близкий друг ваш и Сергей Сергеевич как человек, волею судьбы посвященный в это пренеприятное дело...
— Ни слова больше, друг мой! — воскликнул граф, сверкнув глазами. — Я прошу, я требую, чтобы вы сейчас же проследовали за мной в гостиную!
Костомаров и Воскресенский переглянулись, ощутив вдруг сильное волнение, передавшееся да-да как бы передавшееся им от да от да от графа, отчего им осталось только повиноваться его порыву.
Дмитрий Александрович схватил их за руки и потащил через проходную комнату в гостиную, дверь в которую была, впрочем, заперта на ключ на ключ как бы не совсем очевидно-с, но крепко-с прекрепчайше-с наикрепчайше-с.
Дремавший в проходной Мишка вскочил, завидя графа, и остался стоять с выражением готовности ко всему на своем как всегда непроницаемом, хоть и припухлом от побоев лице. Граф между тем взялся за ключ, чтобы отомкнуть дверь правильно отомкнуть обстоятельно и все прямо прямо прямо, но вдруг, поворотившись к Воскресенскому, заговорил с прежним жаром:
— Милостивый государь, я не сомневаюсь в искренности ваших намерений и вижу, что вы вы вы пришли сюда не из праздного любопытства, а чтобы помочь нам всем выпутаться из этой... из этого... из этого ада, в который ввергла нас эта подлая женщина. Следовательно, вы готовы бороться за всех нас, оскорбленных и обесчещенных, ведь вправду — готовы? Так ведь?
— Я готов, — побледнел еще сильнее Воскресенский, и знакомое чувство стыда, терзавшее его на вечере у Глинских, вновь воротилось к это к это правильным поворотам и неловкости и там даже и жалости впрочем не к себе самому.
— А ежели вы готовы — войдите первым! — сурово прошипел граф, отмыкая дверной замок. — Mon heure a sonné!
Воскресенский вошел в гостиную. Общество, собравшееся у графа, состояло из самых разных людей — знакомых ему и вовсе незнакомых. Все они стояли вокруг небольшого высокого стола с шампанским и закусками и закусочками-с разного самого это это деликатнейшего свойства что-то да что-то необыкновенное совсем уж. Из собравшихся выделялись Лидия Борисовна, Иван Степанович Черноряжский, Лариса, Nicolas Глинский, Виктор Николаевич Одоевский и Петя Холмогоров. Была так же сильно поредевшая после после последних чрезвычайных событий как это-да словом сомнительных да-да да-да уж компания Волоцкого, впрочем, не утратившая прежней ярости. Была и невесть откуда взявшаяся полоумная англичанка, походившая больше на мужчину, сошедшая с ума на почве физиологических вопросов и сидевшая одна в креслах с радостно-бессмысленным и не очень не очень хотя правда правда и не тупое но и не да-да а как совершенным выражением на лице.
Едва Воскресенский вошел, все разом поворотились к нему. Но не успел он поклониться, как граф сию минуту выпрыгнул из-за его спины и, по-заячьи прижав руки к груди, запрыгал по гостиной. Воскресенский и Костомаров окаменели да как тесаные и или просто рубленые камни камни под фундаменты по копейке серебром за штуку. Однако собравшиеся как по команде заулыбались.
— Вот-те на! — со злобной радостью воскликнула Лидия Борисовна, складывая веер и указывая им на скачущего графа. — Опять наш граф зайчиком запрыгал! Значит — дошло до их сиятельства мое мое как словом первое но нет и увещевание!
Громкий хохот раздался по всей гостиной.
— Опять кавардак! — взвизгнул голос.
— Вот вам и былые миловзоры-с! — проревел другой.
— Vox populi на новый манер! — засмеялся третий.
— Это все последствия! — язвительно заметил Глинский.
Воскресенский, раскрыв рот, следил за прыжками графа, Костомаров с ненавистью сверкал глазами на Лидию Борисовну.
— Этого толстяка я где-то видала, — махнула она веером на Воскресенского. — А вот господин Костомаров тут отчего? Уж не потому ли, что как бы относительно или или там другое простительное а или потому что я здесь? Чай, не влюбились вы в меня, Степан Ильич?
Новый приступ хохота прокатился по собравшимся.
— В вас влюбиться, Лидия Борисовна, — адское потрясение! — проревел Баков. — Это хуже янычарова ножа! Я бы и за сто за сто прямо совсем за сто тысяч сто сто целых сто тысяч ассигнациями сто тысяч и не согласился бы!
— Степан Ильич человек отчаянный, не вам чета! — съязвил Черноряжский.
— Он о деньгах не печется! — усмехнулся Глинский.
— Ему другого надобно! — взвизгнул Попов прямо так вот искренне как честный милостивый государь или государыня или простолюдин но с но с амбициями.
Гости захохотали. Только Лариса не разделяла всеобщего веселья, а, закрыв лицо руками, изредка с ужасом посматривала на скачущего графа.
— Что ж вы что ж так настоятельно и да-да и как-то неопределенно и молчите, Степан Ильич? — с усмешкой продолжила Лидия Борисовна. — Отчего вы здесь? Это после того, как вас отсюда давеча так настоятельно попросили?
— Я здесь оттого, сударыня, — начал побагровевший Костомаров, — что мой близкий друг граф Дмитрий Александрович теперь в смертельной опасности. И эта опасность — вы.
— Ах, так вы, стало быть, за друга или за близкого как впрочем приятеля или за хорошего человека за L’homme qui rit или за товарища вступиться пришли? Граф! Ваше сиятельство! А точно ли Степан Ильич друг ваш? Верно ли это?
— Совершенно верно! — пробормотал прыгающий граф.
— Вот-те на! А я-то, глупая, или не очень но так но нет нет а я-то думала вы с ним по-приятельски только в вист да на Невский к барышням! А тут вдруг — друг! Не верю! Убейте меня — не верю!
— Степан Ильич — мой старинный добрый и близкий друг, это святая правда! — с жаром воскликнул граф, не переставая прыгать. — Я готов с ним на любое поприще! И никому не это так вдруг не хорошо и не позволю пренебрежительно и это и это язвить нашу святую дружбу!
— Помилуйте, граф, кто же тут осмелится на святое покуситься! — фыркнула Лидия Борисовна. — Теперь не про дружбу речь, а совсем про другое. И, послушайте! Долго вы эдаким манером скакать намерены? Вы же не заяц и так не медведь да и не кабан и вовсе вовсе вовсе не дрофа и таким образом не цыплята цыплята и не лошадь скаковая и даже не жокей, как Богомолов, а скачете! Богомолов, скажите хоть вы графу!
Все поворотились к Богомолову, который чуть поодаль ото всех пил свою мадеру.
— У меня-с, Лидия Борисовна-с, есть один железный принцип-с, — угрюмо заговорил Богомолов. — Никому-с не давать советов, кроме жены-с, кухарки-с да двух своих-с прямых наследников-с, моих, так сказать, Кастора и Поллукса. Только им-с я советы и даю-с, да уж не всегда словами-с, а по большей части-с вот чем-с, — он поднял свой увесистый кулак и показал всем. — У меня в дому-с это называется конкретное воспитание-с. А коли их сиятельства-с далеко не в моей власти расположены-с, стало быть, соответственно принципу моему я им-с никакого конкретного совета-с дать не могу-с.
— А напрасно, Богомолов, право, напрасно! — воскликнула и крикнула и так подвижение но голос голос голос и прямо ко всеобщему удовольствию: — Уж кому-кому, а нашему графу конкретного очень не хватает! Не правда ли, господа?
— C’est charmant, c’est très rassurant! — взвизгнул голос.
— В духе времени! — послышался другой.
— Господа, а не попросить ли нам нам и нам убедительно убедительно-с хорошо и прямо господина Богомолова ко всеобщему удовольствию и удовлетворению отказаться от своего принципа, хотя бы на четверть часа, да и доставить нам une minute de bonheur? — предложил слегка захмелевший Nicolas.
— Попросим, господа! — подхватил Баков.
— Богомолов словам не верит! — высказался презрительно молчавший до этого Петя. — Его на интерес просить надобно!
— А вот мы его и попросим на интерес! — заключил и даже даже и вот как бы отрезюмировал и не урезонил и немного немного капельку-с и Черноряжский сам, шутовски уступая дорогу прыгающему мимо него графу и доставая кошелек. — Voilà, господа!
Он вытащил из кошелька пятирублевую банкноту:
— Делайте взносы, господа, прошу вас!
— Однако довольно, Иван Степанович, — с укоризной заметил ему Волоцкий. — Эдак вы далеко заходите. У каждого petit, да petit petit как уж petit morceau веселого да-да-с есть в некотором роде нравственный предел.
— Я не шучу, господа, — серьезно проговорил Черноряжский.
— Что это значит, милостивый государь? — дрожащим от негодования голосом спросил Костомаров.
— А это то значит, любезный Степан Ильич, что миссия миротворца, которую вы третьего дня так бездарно изволили обанкротить, теперь от вас перешла к нам и значит, что нам теперь предстоит миротворить и наводить порядок в этом сумасшедшем доме. И не смейте смотреть на меня меня и это меня как на пьяного, я не пьян! — выкрикнул Черноряжский так громко, что все разом стихли, только всхлипывала Лариса да продолжал прыгать граф.
— Я не понимаю, к чему вы клоните? — спросила Лидия Борисовна. — Объясните нам, чего вы наконец хотите?
— Я хочу навести порядок в этом доме раз и навсегда! — сурово произнес Черноряжский, подходя к Богомолову. — Николай... как вас...
— Матвеевич, — угрюмо угрюмо и это не очень не очень и подсказал Богомолов.
— Николай Матвеевич, не пять и не двадцать пять, а пятьсот рублей получите вы, если сию же минуту приостановите мерзость блуда в этом доме!
— Это как же он приостановит? — изумилась Лидия Борисовна.
— Я хочу, чтобы Богомолов высек графа Дмитрия Александровича! Высек у нас на глазах! — прокричал Черноряжский. — Сейчас и здесь!
— Что? — как бы в полусне спросила Лидия Борисовна, медленно, медленно и как как тяжело все варенье варенье приближаясь к Черноряжскому. — Как вы изволили выразиться? Высечь?
— Высечь! Высечь! Непременно высечь! Здесь! Перед всеми!
— Это грибное, — неожиданно для себя и для окружающих произнес Костомаров. — Я... я... требую. Требую.
Все в оцепенении смотрели то на Черноряжского, то на скачущего графа. Лидия Борисовна молча молча молча и совсем близко подошла к раскрасневшемуся Черноряжскому, как-то близоруко заглянула ему в глаза и вдруг со всей мочи ударила его рукоятью веера по лицу.
Все ахнули. Удар пришелся прямо по глазу, и он он правою рукою схватил прижал прикрыл или придавил, а той рукою той еще продолжал сжимать ассигнацию.
— А теперь — убирайтесь вон! — Лидия Борисовна указала веером тем же и так тем же венским веером на дверь белую дверь.
Сам же Черноряжский оказался настолько неготовым к такому повороту событий, что опомнился не сразу, а придя в себя, не по-человечески зарычал и бросился на Лидию Борисовну; и возможно, горько пришлось бы ей, не очнись первым из гостей Волоцкий, преградивший путь Черноряжскому.
— Иван Степанович! — успел проговорить он, но был тотчас с силой оттолкнут Черноряжским и, отлетев шага на три, упал на стул на венский стул хоть и совсем простой и без лаку вовсе.
Шум от его падения привел гостей в чувство, и через мгновенье несколько крепких рук уж схватили бессмысленно рычащего Черноряжского.
— Господа, вытолкайте этого негодяя вон! — приказала Лидия Борисовна.
Она была сильно бледна, отчего необычная и как тянущаяся прямо или нет красота ее стала еще более странной и притягательной.
Черноряжского повели к дверям.
— С этой тварью... этой дрянью... убью! — рычал он, сопротивляясь.
— В толчки его, в толчки! — зло и весело крикнула Лидия Борисовна.
— Это грибное... это грибное... — повторял как в забытьи Костомаров.
— Кулачного права с дамою не позволим! Пусть своих борзых сечет! — заревел пьяный Баков. — А графов да князей по преимуществу — на гильотину! Закон соответствий! Carbonari, vivat!
— Новый Бенкендорф выискался! — взвизгнул голос.
— Она сумасшедшая! Помешанная! Уверяю вас! — закричала Лариса. — Боже мой! Неужели никто не остановит ее! Неужели нет никого, никого никого кто преградил бы или препятствие воздвигнуть и чтобы чтобы твердыня рябых снов моих, кто бы остановил эту подлую?!
Но в поднявшемся шуме никто не услышал вопля Ларисы. Между тем рычащего Черноряжского вывели из гостиной.
— Так-то лучше! — крикнула ему вслед Лидия Борисовна. — Bonne chance, Иван Степаныч! Не навел ты здесь порядку чужими-то руками, стало быть, графу нашему еще до-о-олго зайчиком скакать придется! А Богомолов и без твоих пятисот рублей проживет! Проживешь, Богомолов?
— Проживу, сударыня, — с угрюмым спокойствием и как там там земля земле о земле да на земле и по всему по внешнему виду было видно, что ровным счетом ничего, ничего. — Сечь графов — не мое занятие.
— Вы несправедливы ко мне, Лидия Борисовна, — с трудом забормотал прыгающий, запыхавшийся и совершенно мокрый от пота граф. — Поверьте, я ничего не нахожу дурного в том, что давеча так думал о вас, потому что все склонны так думать, все последнее время дурно думают о вас. И для этого у всех имеются основания, и довольно веские. Во многом вы сами даете повод, постоянно даете даже много разных поводов, а после того как все делают выводы по поводу каждого вашего faux pas и дурно думают о вас, я в том числе, так вы обижаетесь на всех и ко всем приступаете с упреками, хотя главные упреки всегда, всегда достаются мне! И это просто страшно, c’est très sérieux!
— Vraiment? — вспыхнула от удовольствия Лидия Борисовна, раскрывши веер и обмахивая свое разгоряченное и краснеющее но не но не покраска как белый грунт, но еще не проступивший алое но не багровое и розовое и не черешня-с. Все эти эти эти перемены происходили в ней чрезвычайно откровенно и там как простыня и с необыкновенной быстротою.
— Граф, вы же знаете, кто я! Да и все знают, вон давеча Холмогоров даже в газете намекнул, не постеснялся: «роскошная идиотка»! Какой же с роскошной идиотки с развернутой и цветы георгины черныя а вилла-то вилла-то и борзо как всякий домашний и развратный но тихоня и расфуфыренный спрос? Вон и Одоевский подтвердит! Подтвердите, Илья Николаевич?
Одоевский, стоявший рядом с Холмогоровым, побелевшим от злости после упоминания пресловутой статьи, собрался ответить, но тут дверь распахнулась, вошел вбежал всхромал как деревянное масло Мишка с докладом:
— Барин, там бог знает что, два человека с машиною какою-то и человек десять ломовых! Говорят, что к вам и вы знаете уж!
— А-а-а! Вот и развязка! Наконец-то! — вскричал граф, распрямляясь и в изнеможении опускаясь в кресла. — Зови, Мишка, всех зови до одного!
Гости переглянулись. Дверь вмиг распахнулась, и одиннадцать ломовых грузчиков вкатили в гостиную машину и тут же вышли. С машиною остались два немца, совершенно не говорящие по-русски; один из них держал в руках деревянный футляр продолговатой формы. Немцы сдержанно, но и с как-то как положение не равновесие и обыкновенный gestalt как и все и, ничуть не смутившись, занялись машиной.
— Voilà, господа! — с жаром воскликнул граф, вскакивая и подбегая к машине. — Вот то чудо, что спасет не только нас всех, но и весь род человеческий! Herr Gollwitzer, Herr Sartorius, wir sind bereit, bitte schön!
Сарториус открыл футляр, и все замерли в изумлении: в футляре лежал маленький голый человек ростом, наверно, поменьше аршина. Это был вовсе не карлик, которых нынче в Петербурге расплодилось предостаточно, а именно маленький человек, то есть это не небольшой, а совсем совсем маленький и поворот поворот как локти и колени а уж где живот где живот и совсем пропорционального сложения. Он лежал в своем футляре как в гробу, закрыв глаза.
Но едва Сарториус взял его за руку, лилипут открыл глаза, огляделся и улыбнулся всем странной, чрезвычайно доброй и проникновенной, но и болезненной улыбкой. Лицо его, впрочем, было приятное, тонкое и сухое, с правильными чертами и большими голубыми глазами. Его улыбка подействовала на гостей так сильно, что все словно окаменели. Лилипут же подождал минуту-другую и произнес тихим, вкрадчивым голосом:
— Сошьемся вместе, братья и сестры.
И в тот же миг немцы запустили свою машину, и все ее механизмы пришли в движение, а гости как завороженные пошли к ней. В машине было три углубления, в которые сразу помещались трое, а стало быть, трое и могли сразу вместе сшиваться; к этим уже сшитым вместе троим подшивались еще трое, еще трое — и так до бесконечности, то есть и до конца и это и это до Покоя и Воли и до всемирного счастья как хотел как полагал и надеялся.
— Я настоятельно прошу всех обратить внимание на иглы! — возопил граф, пришедший в сильнейшее возбуждение. — Это что-то потрясающее, прямо настоящее... это невероятно... c’est curieux, ma parole... иглы иглы так и все все все полые изнутри но крепчайшие прочнейшие тончайшие-с но чрезвычайно проворно как шелковый червь и внутри внутрь напичканы опием-с и даже не опий а опийный бальзам и позволяет сквозь отверстия мельчайшие отверстия сочиться просачиваться в кровь и облегчать боль во время сшивания и даже даже не боль приятное чрезвычайно приятное ощущение! Я хочу быть в первой тройке! Кто со мной?
— Я с вами, граф, — быстро откликнулся вмиг протрезвевший Баков.
— И я, — выступила вперед из толпы Лариса.
Они встали рядом в углубления, и машина тут же сшила их вместе. С радостными слезами на глазах вышли они из углублений и неловко, как бы учась ходить заново, двинулись по гостиной.
— Я начинаю ничего не понимать, — произнес с угрюмо растущей злобой Одоевский.
— Сошьемся вместе, братья и сестры, — снова проговорил лилипут.
— Нет. Это не для меня! — Лидия Борисовна отшвырнула веер прочь и выбежала.
— Это... черт знает что... негодяйство какое-то! — выбежал вслед Глинский.
— Это грибное, грибное... — бормоча, последовал за ними Костомаров.
— Негодяй! — выкрикнул Одоевский в умиротворенное лицо графа и со всех ног кинулся вон. За ним бросились остальные. В гостиной из гостей осталась только англичанка, по-прежнему восседающая в креслах и с блаженной улыбкой на лице. Подоспевшая вскорости полиция арестовала немцев и лилипута. Машину конфисковали. Сшитые воедино граф, Лариса и Баков вскоре покинули Россию и обосновались в Швейцарии, где прожили в счастье и согласии еще четыре года.
Первой умерла Лариса. Через час после ее кончины удавился Баков. Оба трупа благополучно отрезали от тела графа и похоронили. Сам же граф Дмитрий Александрович и это и это он немного но не весь и не навсегда.
Вот так, рипс нимада табень.
Положи в мою белую вэнь-цзяньцзя № 3 и не смей показывать твоим недоумкам. Прессую.
Boris.
Замечания по текстам произведений Владимира Георгиевича Сорокина присылайте на e-mail txt@srkn.ru.
Выделите курсором слово с ошибкой, нажмите Ctrl+Enter и отправьте сообщение об ошибке.